Со Сталинградом, со свершившейся 70 лет назад победой в том великом сражении все мы, живущие в России, в ближнем и дальнем ее заграничье, связаны неразрывными, тетивой натянутыми нитями. Они зримы и очевидны: не случись победы под Сталинградом, вряд ли кто-то из нас жил бы на свете и вчера, и сегодня, и завтра.
Вряд ли мир был бы таким, каков он есть сейчас. И вряд ли смогли бы достичь процветания, благополучия, торжества демократических ценностей народы и государства, пытающиеся сегодня диктовать свою волю планете. У каждого есть эта связующая нить со Сталинградом. Кто-то видит и чувствует ее, для кого-то она остается незаметной. Но она прослеживается всегда.
У меня там воевал отец. Почти всю битву, от первых дней сентября 1942-го, когда 13-я гвардейская дивизия переправилась на правый берег Волги и своим контрударом остановила немцев в сотне метров от реки, и до самого 2 февраля 1943-го, когда из подвала развалин центрального универмага вывели фельдмаршала фон Паулюса с поднятыми руками и мрачным, помороженным лицом.
Отец редко и скупо рассказывал о войне. Наверное, потому, что было тяжело, трудно, а подчас просто невозможно вспоминать – не хватало ни сердца, ни нервов на эти походы в прошлое. Но иногда его прорывало, и перед моим взором разворачивались удивительные и страшные детали тех дней, насыщенных кровью, смертью и повседневным мужеством. Впрочем, даже просто быть в Сталинграде в те месяцы считалось подвигом. Недаром выше всех своих орденов ценил мой отец скромную медаль на потрепанной светло-зеленой ленте – «За оборону Сталинграда».
Вот переправа. Сотни мелких суденышек, лодок, плотов с орудиями заполняют темную предрассветную гладь реки. Того берега не видно, лишь иногда далекие сполохи артиллерийской канонады выхватывают неясные его очертания. Вдруг в небе зажигаются осветительные «люстры», они медленно опускаются к воде, рассеивая бледный, мертвенный свет. И «он» начинает: пулеметные трассы, белые фонтаны орудийных разрывов, короткие шлепки мин. Переворачиваются, взметываются в небо, тонут суда, лодки, плоты… Грохот, крики, стоны… Оглушительные очереди с мостика катера и горячие гильзы звенят по каске. Волга становится широкой, как море – не пересечь. Но единственная мысль, одно желание – туда, на тот берег! Скорей! Только дорваться бы, только дотянуться бы до «него» выстрелом и штыком! Самая страшная обида на войне – погибнуть, не убив. Высадились, злые и бесстрашные, уже прошедшие через смерть. Дотянулись, отбросили, погнали до самого Мамаева кургана. Спасли город.
Вот его новое отделение лежит в развалинах, обжитых и знакомых, где за два месяца непрерывных вражеских атак погибло почти все отделение старое, с которым переправлялся через Волгу в сентябре. Пополнили его, собрав по тылам обозных «дядьков», никогда прежде не бывавших в бою. Теперь они лежат цепью в грудах битого кирпича, выставив кверху зады, спрятав головы, и палят в белый свет, как в копеечку. А сзади раскатывает по всем матерям взводный: «Вперед, сержант! Поднимай отделение, сержант! Пошел, пошел!» Не поднимаются, не идут. И он встает, не помня себя. Под огонь, под разрывы. Ругаясь и плача от злости и страха, не щадя лупит ногой по этим выставленным к небу тыловым крепостям. Поднять! Нужно пройти тридцать метров через улицу и выбить «немца» из руин дома напротив. Нужно! Он кричит и бьет. «Дядьки» медленно поднимаются. Не потому, что истерит потерявший голову мальчишка-сержант, а потому, что нужно. Необходимо подняться, пройти эти тридцать жутких метров и выбить «немца», и никто не сделает этого, кроме них. «Дядьки» тяжело трюхают через открытое пространство бывшей улицы, кричат «ура!» заросшими ртами, оступаются на кирпичах, падают… А за ними бежит радостный отделенный, подгоняя отставших. Вот оно, сержантское счастье в Сталинграде.
Так завязывались те нити, которые протянулись оттуда, от сталинградских руин, к нам сегодняшним, к нашим детям и внукам.
