«Достойны ль мы своих наследий?..»

Существует немало редакторов, которые считают, что общество наше «перекормлено» Пушкиным и неплохо бы пожить какое-то время без него. Но так говорят люди, которым не под силу ноша пушкинского мира. Им гораздо проще питаться разными эрзацами, субститутами, субпродуктами, заниматься масс– и поп-культурой. Естественно, им не нужен никакой Пушкин, и их можно понять. Все предопределено

Именно в Пушкиногорье, вблизи Святых гор, начинается самая странная, волшебная и в то же время естественнейшая особенность присутствия Пушкина в Русском мире: он поистине настолько укоренен во всем и вся, что как бы растворен среди видимых и невидимых явлений. Он как воздух: когда он есть, когда он чист и свеж, его не замечаешь. Бродишь по михайловским чащам, вдыхаешь хвойный озон, разговариваешь со знакомым музейщиком об оползне в Тригорском парке, с мужиком, перевозящим тебя в смоленом челноке через озеро, вздыхаешь о том, какой тут раньше клёв был, и – ни слова о Поэте!
Одна из Святых гор называется Синичьей.
Впервые я оказался на ней совсем маленьким мальчиком, меня привез сюда мой дед, старый псковский крестьянин, садовод-селекционер: его призвал сюда тот, кого уже через годы будут величать Хранителем (или, полушутя, «домовым» сей местности), призвал для того, чтобы возродить приусадебный сад вокруг Дома-музея в заповеднике. Тогда я не знал еще ничего о значении этого псковского уголка для России и мира. Понимал, конечно, что он самим своим именем связан с тем, чьи сказки я уже прочитал в своих первых детских книжках, с тем, кто написал про Золотого петушка, про Гвидона и Салтана.
И вот что примечательно было в той первой, детской встрече с Синичьей горой: да, на ней я ощутил в себе и вокруг то, что, как узналось позже, люди зовут святым, божественным. Но все это тогда для меня не было никак соединено с небольшим намогильным памятником, который в те дни еще не был возвращен на свое место, на плиту надгробия рядом со стеной собора, а стоял, помнится, возле плиты, накренившейся и потрескавшейся от вражьего взрыва.
Перст Божий, он во всем, что было и земной, и посмертной судьбой самого гениального человека России, покоящегося под мраморным цоколем, на котором не так давно восстановлен золоченый крест. Все предопределено. Ничего не могло быть и складываться иначе, чем было. Ибо родиться он мог только в Москве, нигде более. А взрасти и получить воспитание он мог только в Царском Селе, только в Лицее. Нигде более, ни в университете, ни за границей. Бурную же юность свою со всеми соответствующими ей (и своей кипящей крови) поступками он и должен был провести на юге – в Молдавии, в Тавриде, в Одессе.
Точно так неотвратимо было для него и таинство брака познать в городе, где Он родился. И не потому, что Москва – ярмарка невест (Гончарова не в Москве взрастала), венчальный град, венец, корона Руси, где же еще было венчаться самому русскому творцу Слова...
Божий перст указал место его гибели. Хотя бы то, что речка – Черная; Белой она просто не могла зваться. И погибнуть, и самому идти к гибели было для него единственно предназначено лишь в Петербурге. В городе-призраке, в самом нерусском из всех градов России.

В стране Святых гор

А вот осознать свое духовное рождение, стать самим собой он мог только здесь, в Святых горах. Только на той древнерусской земле, с которой всеми жилами и прожилками было породнено Его родословное древо. Да, Древо Рода его началось здесь – от Ольги Псковской, от Александра Ярославича, ставшего ему Хранителем Небесным, оно и сквозь Петра, впитав в себя эфиопские соки, проросло и вновь укоренилось тут, близ разрушенной крепости Воронич, близ Трех гор, в сельцах Петровском и Михайловском, под сенью Православной обители, что со времен Грозного окормляла окрестные земли в Святых горах.
Волею всей Русской Истории – Волею Божией – он именно на этой земле из шумного и скандального (хотя со всеми на то основаниями написавшего – «Великим стать желаю») петербургского молодого сочинителя смог стать действительно великим, величайшим в своей национальной духовности Поэтом России. Воплотить в себе историческую волю и тысячелетнюю сущность своего народа. Нигде более – лишь здесь – он смог стать Пушкиным.

Пройти через врата истории

Ощущать в своей жизни присутствие Пушкина, чувствовать принадлежность к России (а не просто существование в ней, как в любой из иных стран мира) – значит постоянно жить под бременем самых болевых и подчас очень горьких вопросов к самому себе. Впрочем, я прекрасно понимаю, что многим и многим людям, называющим себя в случае необходимости русскими, это безразлично. Пушкина – настоящего, подлинного, то есть собственно русское мироощущение, в них вытравляли семьдесят лет и продолжают вытравлять еще более искусно и уж совсем откровенно...
И все-таки, слава Богу, Пушкин у нас есть и сегодня, его не смог отнять у нас никто. Он настолько живой, что вошел в повседневное наше сознание, в быт, живя рядом с нами. Даже если мы и не замечаем его присутствия. Он – синоним всего того, что еще остается у нас собственно русской жизнью, натурой, естественностью, природой и поэзией. Он – все то, что еще остается «озоновым слоем» нашей духовности. В сущности, Пушкин – и как символ, и как «знаменье Божье», и как реальное литературно-эстетическое явление – есть генетическая сердцевина Русского Слова, его вечное зерно. Собственно – Глагол: ведь когда мы произносим его Имя, мы подсознательно подразумеваем существование нашей отечественной словесности как целого и цельного мира во всем многообразии, многозвучии всех его слоев, течений, направлений, школ и имен...
Волшебство любимейшего моего поэта двадцатого века Ивана Бунина ближе всех моему сердцу. Оно – из Лукоморья. Из Пушкиногорья. Его думы, порой очень мучительные, пришли к нам ростками пушкинского Древа... Вот одна из них: «Достойны ль мы своих наследий?..» Это самая «пушкинская» строка во всем творчестве Бунина. Хотя бы потому, что у Александра Сергеевича и в стихах, и в прозе, и в дневниках, и в письмах можно уже услышать множество начальных раскатов той грозовой тревоги, что меньше чем через век охватила многих русских творцов словесности. И была выражена Иваном Буниным наиболее просто, чеканно и неумолимо: достойны ль мы своих наследий? Вспомним хотя бы это: «...Любовь к родному пепелищу, любовь к отеческим гробам». Пушкин не мог не видеть, что «век железный» своей деляческой поступью и гвалтом торгашеской суетливости уже заглушает музыку русской духовности у многих современных ему россиян, заставляя их забывать о том, какой земле они принадлежат. И продажные чиновники, и борзописцы, унюхивающие ветры из Парижа и Ватикана с большей жаждой, чем из валдайских сел и Оптиной пустыни, и племя ростовщиков и корчмарей – все они вместе отбивают у потомков Минина и Пожарского память Рода, чувство сыновней привязанности к своей земле...
Но то, что лишь начинало тревожить Бунина – вслед за Пушкиным – в начале ХХ века, стало неотвязной тревогой для наследников его пера, переживших кровавую грозу, в которой русских людей заставляли забывать даже имя их родины, обрубать все, что связывало их с духовным наследием. Сама дума о том, «достойны ль мы своих наследий», была объявлена преступной. Сегодня же вопрос этот стал, без сомнения, самым мучительным для любого, кто не забыл о своей принадлежности к стране крупнейшего славянского народа – и к языку ее.
В послеоктябрьское время эта пушкинская патриотическая тревога, чувство принадлежности именно к русской тысячелетней земле, а не к некоей «советской стране» без роду-племени и без истории, рождали самые проникновенные и светлые откровения даже у тех художников слова, которые, казалось бы, «генетически» были связаны с официозным искусством коммунистического режима. Наступила пора самых грозных испытаний, и столичный преуспевающий поэт вдруг понимает: Родина – «...не дом городской, где я празднично жил, а эти проселки, что дедами пройдены, с простыми крестами их русских могил» (Константин Симонов).
В начале шестидесятых, когда Россия залечила самые страшные раны, нанесенные ей гитлеровским нашествием, неизбежным стал новый взлет ее национально-патриотического возрождения. И наиболее талантливо ощущение этого начала было выражено Николаем Рубцовым:
С каждой избою и тучею,
С громом, готовым упасть,
Чувствую самую жгучую,
Самую смертную связь!
И словно завещание рано ушедшего из жизни уроженца глубинной славянской земли, из его же уст прозвучало молитвенно-высокое обращение к стране предков: «Россия, Русь! Храни себя, храни!»
Так достойны ль мы своих наследий?.. Сегодня задавать такой вопрос – все равно что спрашивать: быть или не быть России? Ее душе, ее красоте, ее державности и милосердности. Ее святости. И останется ли Русское Слово сбереженным достоянием и достоинством в государстве, которое восемь лет назад прошло сквозь двухвековой Пушкинский День, как через Святые Врата нашей отечественной истории?

Станислав ЗОЛОТЦЕВ

«Клеветникам России»
О чем шумите вы, народные витии?
Зачем анафемой грозите вы России?
Что возмутило вас? волнения Литвы?
Оставьте: это спор славян между собою,
Домашний, старый спор, уж взвешенный судьбою,
Вопрос, которого не разрешите вы.
Уже давно между собою
Враждуют эти племена;
Не раз клонилась под грозою
То их, то наша сторона.
Кто устоит в неравном споре:
Кичливый лях иль верный росс?
Славянские ль ручьи сольются в русском море?
Оно ль иссякнет? вот вопрос.
Оставьте нас: вы не читали
Сии кровавые скрижали;
Вам непонятна, вам чужда
Сия семейная вражда;
Для вас безмолвны Кремль и Прага;
Бессмысленно прельщает вас
Борьбы отчаянной отвага -
И ненавидите вы нас…
За что ж? ответствуйте: за то ли,
Что на развалинах пылающей Москвы
Мы не признали наглой воли
Того, под кем дрожали вы?
За то ль, что в бездну повалили
Мы тяготеющий над царствами кумир
И нашей кровью искупили
Европы вольность, честь и мир?
Вы грозны на словах - попробуйте на деле!
Иль старый богатырь, покойный на постеле,
Не в силах завинтить свой измаильский штык?
Иль русского царя уже бессильно слово?
Иль нам с Европой спорить ново?
Иль русский от побед отвык?
Иль мало нас? Или от Перми до Тавриды,
От финских хладных скал до пламенной Колхиды,
От потрясенного Кремля
До стен недвижного Китая,
Стальной щетиною сверкая,
Не встанет русская земля?..
Так высылайте ж нам, витии,
Своих озлобленных сынов:
Есть место им в полях России,
Среди нечуждых им гробов.